«Нам стыдно, что нас не били». Девушки, которые были задержаны 11 августа, решили рассказать свою историю

Аня и Оля все время повторяют, как будто оправдываясь: «Нас даже не били». И тем не менее вздрагивают от резких звуков, просят подержать за руку во время разговора и до сих пор плачут, вспоминая ночь в одном из столичных РУВД. Девушки долго размышляли, стоит ли рассказывать свою историю («мы не чувствуем себя в безопасности ни минуты»), но в итоге решили, что об этом важно говорить.

«Я сразу улетела в какой-то астрал и слышала эти крики как будто через завесу»

— Знаете, я никогда не могла понять, почему молчат жертвы изнасилования, — говорит одна из героинь. — А теперь, наверное, поняла. Ты не можешь себе представить, что люди, которые через это не прошли, поймут тебя. Но со мной была Оля, и она переживала то же самое. Значит, это действительно было и я могу об этом рассказать.

Одиннадцатого числа подруги расклеивали в своем районе листовки о мирных забастовках (девушки показывают фото, которые подтверждают их слова о содержании объявлений. — Прим. редакции)

— Прежде чем делать это, мы перечитали соответствующие статьи законодательства, убедились в том, что забастовки не противоречат конституции. Мы были уверены, что не нарушаем закон. Такие все продуманные и юридически подкованные, — грустно улыбается Оля.

Уверенность в законности своих действий и понимании происходящего пошатнулась, когда сзади раздался крик: «Стоять!».

— Мы дико испугались, — делится Аня. — Я не знаю, кто именно нас задерживал. Когда мы просили представиться и объяснить, куда нас ведут, отвечали, что это не наше дело и мы сами все скоро поймем. Нас посадили в легковую машину без опознавательных знаков и повезли в РУВД (героини текста сообщили, в какое именно РУВД были доставлены, однако попросили не указывать это в материале. — Прим. редакции)

— Когда мы приехали, я по привычке здоровалась со всеми сотрудниками, которых видела. Реакция была такой: «А ты культурная что ли?». Ну вообще-то, да. Со мной никогда не происходило подобного, и я даже не представляла, что нас ждет. Продолжала себя вести также, как в обычной жизни, а обычная жизнь закончилась, — вспоминает Оля.

Девушек привели во внутренний дворик, и первое, что они услышали, — это «ужасные крики, стоны, мольбы остановиться и такие вздохи прерывистые, как будто люди уже задыхаются».

— Там был парень со сломанными ребрами, которому не разрешали даже присесть. Если он стонал, угрожали: «Еще один звук — и тебе конец». Я сразу улетела в какой-то астрал и слышала эти крики как будто через завесу, — говорит Оля. — Наверное, психика пыталась себя защитить, потому что я никогда не слышала раньше, как бьют людей. Такой звук… как будто дети кричат. Старалась убеждать себя: «Не слушай. Сосредоточься на дыхании». Пришли, подготовленные психотерапевтами и йогами девочки… С одной стороны, это так глупо. А с другой, возможно, в тот момент это и помогало чувствовать себя живой.

— Били парней, а нас — нет, — обозначает Аня. — И, знаете, норма так сместилась, что теперь за это стыдно. Стыдно, что не били. И даже разрешали иногда поприседать, обнять друг друга, чтобы стало теплее. Все остальное время нужно было стоять лицом к стене, подняв высоко руки и поставив ноги на ширину плеч.

Холодно было так, что стучали не только зубы, но и коленки друг о друга — со мной такого еще не было.

И это мы были в свитерах, а многие девочки — в платьицах на тонких лямках, в майках-алкоголичках. Я все время просила передать кому-то мой шарф, который лежал в рюкзаке — нет, нельзя. И любой твой вопрос сопровождается криком, матом, унизительными комментариями. Ты чувствуешь себя ничтожеством.

— И даже стыдно попроситься в туалет, — добавляет Оля. — У меня были месячные, когда меня задержали, и мне это было необходимо. Но было очень страшно, что после моей просьбы меня поставят в центр этого двора, разденут и будут надо мной насмехаться. Я понимаю, как это дико звучит, но в тех обстоятельствах мне казалось, что это вполне может случиться.

На практике же Олину просьбу о туалете просто долгое время игнорировали, а когда она наконец туда попала, увидела, что дело плохо.

— Все было в крови, руки тоже. Помыть их негде, вытереть нечем… Я вышла из кабинки этого биотуалета, умирая от стыда, в состоянии прострации. Аня увидела мое состояние и взяла меня за эту грязную руку. Простите (плачет. — Прим. редакции), я думала, что слез уже не осталось, а вот что…

Понимаете, я всегда старалась жить так, чтобы развиваться: литература, духовные практики, путешествия. Ты все время хочешь подняться на уровень повыше в моральном плане, а тут оказываешься в ситуации, где невозможно удовлетворить низшие пункты в пирамиде потребностей. Где ты не человек. Где тебя пытаются сломать всеми способами: смотри в стену, быстро отвечай «да» на вопрос «все понятно?!», не смей поднимать голову.

Это невероятно унизительно. Но понимать, что люди живут по таким законам изо дня в день, что для них это норма, — еще хуже.

«Мечтаю, чтобы он ответил по закону за то, что делал»

Оле и Ане особенно запомнились две истории людей, которые оказались вместе с ними во внутреннем дворике в ту ночь.

— Там был дедушка-полковник, совсем седой, — вспоминает Оля. — Всю ночь мужчин били по ногам и заставляли приседать. Если ты не мог, били сильнее. Его тоже. Он просил позвонить сыну, сказать, что дома закрыты собаки. Сын живет в другом городе, дедушка боялся, что пока он узнает обо всем и доедет, животные умрут. Очень переживал. А «злой омоновец» начал на него орать матом, мол, ты, дед, опозорил погоны, закрой рот. Полковник этот сказал, что просто шел домой, что ничего не сделал. А тот в ответ: «Ты опозорил погоны тем, что здесь сидишь». Это было страшно. Я видела человека, который не слышит, что ему говорят, он захлебывается от ненависти и уверен, что во всем прав.

Девочки все время упоминают про «плохого омоновца» и «хорошего омоновца», который «все понимал, но ничего не мог сделать».

— Одной из задержанных женщин было 52 года, — рассказывает Аня. — Она плакала всю ночь, потому что ей не переставая звонила дочка. Просила ответить ей, сказать, что мама жива. «Злой омоновец» орал на нее: «Че ты ходишь по этим улицам! Я тебя научу ходить по улицам! Сидеть дома надо».

Знаете, я вспоминаю это сейчас и понимаю: у меня не случилось тогда нервного срыва только потому, что я была с подругой и это страдание как-то разделилось на двоих. А эта женщина была совсем одна.

Правда, другой, «добрый омоновец» этого злого от нас отгонял. Говорил: «Хватит-хватит, иди к мужикам».

Вспоминая омоновца, которого приходилось «отгонять», Аня отрицает версию о том, что он мог не отдавать себе отчет в своих действиях. Девушка говорит, что, по ее ощущениям, человек понимал, что он делает, и получал от этого удовольствие.

— Он упивался своей властью. Были фразы про то, что «я ваши (половые органы) в узел завяжу», «теперь вы поняли, что такое власть?», «поняли, что вы никто?».

Мне все время нужно было себе напоминать, что Бог смотрит на меня по-другому, что я человек.

Я верующая и знаю, что в каждом должен быть Божий образ. Хоть чуть-чуть, но что-то светлое во всех можно найти. Но в этом человеке я не увидела ничего светлого.

Мечтаю, чтобы он ответил по закону за то, что делал. Не потому что хочу отомстить за все, что я слышала. А потому что я увидела, сколько в нем зла, и представляю, сколько страданий он еще причинит людям. Я молюсь о том, чтобы это зло остановили.

Один раз я подняла на него глаза. А это запрещено. Я запомнила этот взгляд навсегда, он был очень страшным. И эта ярость, с которой он заорал: «Че ты вылупилась на меня?!»… Мне показалась странной такая реакция на взгляд девушки. Как будто он что-то всё-таки почувствовал и тоже испугался.

«У них нет представлений о том, что возможна другая жизнь. И они не ищут этой другой жизни»

Аня признается, что, за исключением этого человека, пыталась разговаривать со всеми сотрудниками силовых структур, которых видела в эту ночь. После нескольких попыток построить диалог почувствовала, по собственным словам, полное опустошение и бессилие.

— Сначала в ответ на любую реплику я слышала только крик: «Лицом к стене». Но так как я не сопротивлялась и стояла вся в слезах, а им, видимо, стало скучно, они начали разговаривать.

И, понимаете, силовики верят в то, что они нас защищают, что без их действий страна развалится.

— Например, они рассказывали какую-то жуткую историю про таджиков, которые якобы караулили девушек в подъездах, открытых неравнодушными жителями домов для протестующих. Ну, караулили и насиловали, — вспоминает Оля. — Говорят: «Вы этого добиваетесь? Вы хотите, чтоб так всегда было?». Они думают, что как «папочки» спасают народ от анархии.

У них настолько перепутано черное и белое, что они сначала избивают парней, а потом подходят к нам и с гордостью говорят: «Вот видите, а вас мы не бьем». Как будто ждут похвалы и благодарности за это.

Ты слушаешь и не веришь в то, что у людей действительно может быть такое мышление. Наверное, когда-то их поломали, я верю, что они могли быть другими, просто так сложились обстоятельства.

— Еще они верят, что мы ненавидим их только за то, что они в форме, и готовы убить каждого, дай нам волю, — говорит Аня. — Они думают, что если бы не их работа на мирных протестах, нас бы подорвали к чертям, а потом и всю страну разнесли. Агрессии — море.

И мы с Олей, зареванные в хлам, пытались объяснять им, что это неправда. Говорили: «Вы же видите, кто мы. Обычные девушки. Мы просто хотим честных выборов. Почему нас настраивают друг против друга?»

Они уверены, что мы видим одну сторону медали, а они — две. Они верят, что нами манипулируют, что нам дают задания «с Запада», что нам платят. Очень смеялись над тем, что «нас бросила наша Тихановская».

Такой абсурд…

Только после того, как я начинала говорить о, видимо, понятных им вещах, агрессия и крики утихали. Я говорила про них самих: «Посмотрите, как устроена ваша система. Как вы нагибаете друг друга! У вас ведь все построено на агрессии и страхе. Разве вы хотите так жить всегда?». Говорила про коронавирус: «Посмотрите, что происходит в здравоохранении: какой была реакция власти на ковид, сколько людей заболело из-за того, что ситуацию пустили на самотек. У моей мамы была двусторонняя пневмония, температура, пропало обоняние. Но она вынуждена была солгать, что стала контактом первого уровня, чтобы ей сделали тест и назначили нормальное лечение, а до этого от нее просто отмахивались».

Вот тут они притихли, стали слушать и прекратили нас прессовать. Видимо, у каждого есть родные, друзья, которых это коснулось.

Но как только разговор возвращается к государственному строю, к социуму — все снова заходит в тупик.

Даже «добрый омоновец» сказал, что система может работать только так: на деньгах, силе, унижении друг друга. Говорит: «Я ни за кого. Но я выбрал такую работу, и тут уже ничего не поменяешь. Если я попробую что-то сделать, будет трибунал».

Пыталась рассказывать про инициативы айти-сферы, про то, что можно получить новые навыки и финансовую поддержку, если уйдешь из структуры… Не верят. Сказали, что айтишников очень мало и денег в любом случае на всех не хватит.

У них нет представлений о том, что возможна другая жизнь. И они не ищут этой другой жизни. Смотрят на тебя как на девочку в розовых очках, которая рассказывает про мир, дружбу, жвачку, а сама дура дурой.

«Только дойдя до края, мы смогли сплотиться, почувствовать чужую боль»

На утро девушек ждало подписание протокола, которое проходило в своеобразной форме:

— Нас всех сгоняли подписывать бумаги на коленях. Это, наверное, какой-то прощальный ритуал унижения, — делится Аня. — Прочесть его толком не дают, но мельком я увидела, что выкрикивала лозунги, вела себя буйно. Я читала этот ужас и заливалась слезами. Говорила, что не могу такое подписать, потому что все это неправда. А «добрый омоновец» сказал: «Не усугубляй, пожалуйста, просто подпиши, так будет лучше».

Ты подписываешь, понимая, что больше вообще не влияешь на свою судьбу, ты — дело случая. Ты никто.

Параллельно перетряхивают твои вещи, и это отдельная история. Оттуда выпало две книжки: одна меня сильно подвела, а вторая — спасла. Сначала они увидели блокнот, в котором был расписан список дел на неделю. Среди прочего было написано — meeting. Помню, что я имела в виду видеосозвон по работе, но что тут началось…
Снова крики… Что я организатор протестов, что я профессиональная забастовщица, что я попалась…

В этот поток мата невозможно было слово вставить. Да и понятно, что их уже не разубедить. Думала, меня приговорят к сроку по какой-нибудь уголовной статье.
Но, к счастью, они отвлеклись, потому что нашли в рюкзаке Новый Завет, и это их очень удивило. Спросили, зачем он мне.

Я сказала, что верующая.

И они были так поражены, что забыли про «митинг». Я им рассказала про 10 заповедей — они со всеми согласились. Сказали: «В этом что-то есть».

Без комментариев. (Улыбается.)

Девушки вспоминают еще один момент, который шокировал их перед выходом из РУВД:

— Аню выпустили первой, а она попросила подождать меня, — говорит Оля. — Ее спросили, какая у меня фамилия. И оказалось, что в списках меня просто нет. Пошли проверять лично…

Я не знаю, что было бы, если б Ани не было рядом и она не задала этот вопрос. Не хочу строить догадки. Но это страшно, что о тебе могут просто забыть. Что системы нет, что никакие правила и законы не работают.

Девочки признаются, что, когда вышли, расплакались.

Аня — сразу же: «От счастья сделать три шага в сторону, потому что тебе этого хочется. А потом от ужаса, что теперь меня радуют такие вот вещи». (Улыбается.)

Оля — позже.

Когда увидела родителей и представила, что на месте любого из мужчин, которых избивали в эту ночь, мог оказаться ее отец.

Девочки признаются, что сидят на антидепрессантах и спят только благодаря таблеткам. Когда они слышат, что кто-то смотрит видео, где звучит «голос из рупора», все внутри замирает, «хочется закрыть двери на все замки и занавесить окна». На женские марши смотрят с ужасом — от того, что девочки «как белые мишени», их «в любой момент могут схватить и сделать с ними все что угодно». Ходить в одиночку им страшно. Если видят человека в форме, переходят на другую сторону улицы, повторяя про себя «все будет хорошо, все будет хорошо». Это Оля. Аня еще молится.

На вопрос, не изменила ли эта история ее отношений с верой, она отвечает с уверенностью:

— Нет конечно. Это только кажется, наверное, что Бог закрывает глаза на весь этот ужас. Если так, то только лишь потому, что мы сами долго закрывали глаза на беззаконие, что мы допускали это по отношению к другим. И только дойдя до края, мы смогли сплотиться, почувствовать чужую боль. Стать не теми белорусами, у которых выученная беспомощность, а теми, которые хотят «людзьмі звацца».

Да, это больно и сложно, но, к сожалению, только этот уровень страданий смог нас разбудить. До этого ведь был дикий индивидуализм: каждый сам за себя, лишний раз не улыбнется, лишний раз не пожалеет никого — самому плохо. И я вижу волю Бога в том, что у нас появился шанс стать другими.

Это исключительно моя теория, но я думаю, это происходит с нами еще и потому, что в свое время мы не покаялись за Куропаты. Не осудили это публично, не признали эту боль. Не сделали работу над ошибками — и вот результат. Но теперь-то можно все признать, исправить и жить иначе.

— И у меня есть ощущение, что это возможно, — добавляет Оля. — Мы как будто выходим из зависимых отношений с властью, забываем о том, что кто-то нам что-то должен, и всего добиваемся сами. Объединяемся, поддерживаем и вдохновляем друг друга.

Это помогает держаться на плаву и верить в то, что пережитое было дано нам не просто так.

Многие из наших знакомых говорили после этого: «Девочки, вы такие сильные». Я поначалу не понимала, в чем сила. А потом заметила ее — сначала в Ане, потом в себе, потом во всех белорусах. Сила в том, что в любой ситуации мы можем думать о чем-то, кроме собственной боли. Мы можем находить добро, свет и смысл там, где их, казалось бы, и быть не может.